03

Alexey, Elena Dmitrievna, and Alexey Klygin are greeting each other at the door. Alexey introduces Klygin as his dear friend from St. Petersburg. Klygin mentions that he had an argument with the barin and was dismissed. Elena questions this, but Alexey confirms it. They start drinking and discussing various topics, including doctors, cigarettes, and foreign customs. Elena complains about her health, and Praskovya suggests drinking herbal tea. They continue drinking and talking about politics and social hierarchy. Alexey boasts about his skills as a servant, while Elena criticizes the behavior of their lacquey. The conversation ends with Elena suggesting that it's better to remain silent. Явление второе Алексей Алексеев, Елена Дмитриевна и Клыгин Алексей в дверях — Куманечек, побывай у меня, животочек, побывай у меня! — Елена Дмитриевна тихо, лично с пошлостями. Алексей к куму целуется, Прасковья Петровна ручку, целует руку. Елена Дмитриевна, мою почтению, Прасковья Петровна, протягивает руку. Алексей к Клыгину — Иван Петров, поди сюда! Клыгин подходит. — А это кум мой любезный, нашего петербургского барина Комартир. — Вот он, видишь ты? — Никита, вы с барином изволили приехать? Клыгин — нет, я его оставил, про между нас неудовольствие вышло, он мне не потрофил, а я ему не уважил. Алексей — его, братец ты мой, как бы тебе сказать, не солгать, барин прогнал. Елена Дмитриевна — ну, что ты врешь-то? Алексей — прогнал, потому он молодой человек, а насчет услуги не может. Клыгин — как же вы говорите, не разузнавши дело? Алексей — Алексей Алексеев не знает? Клыгин — довольно это для меня странно. Алексей — ну, теперь мы выпьем. Подходит и пьет. Никита, Елене Дмитриевне, вы что-то похудели, сударыня? Елена Дмитриевна — я все хвораю, все грудь болит, такая уж слабая комплекция. Прасковья Петровна — а вы бы на ночь грудного чайку попили? Говорят, помогает. А то взять, Алексей, ничего не надо, к доктору, к Филиппу Ионычу. Елена Дмитриевна — твой Филипп Ионыч только ведь мужиков может лечить, Алексей закусывая, он от сорока восьми недугов знает лечить. Я, говорит, только череп поднимать не могу, а то все, по науке, садится к столу. Елена Дмитриевна — еще меня теперь деревенский воздух поправил. Клыгин — вы, вероятно, Иван Петрович, забыли мои папиросы взять? Знаете, что я без них жить не могу? Клыгин — как же я мог забыть, когда было на то ваше приказание? Зачем вы так несообразно говорите? Подают папиросы. Елена Дмитриевна — дайте мне огня. Клыгин с улыбкой — как у вас? Елена Дмитриевна — пожалуйста, без комплиментов. Загуривает папиросу. Деревенский воздух на меня очень подействовал, а когда мы были в книге «Из-за границы», так я так была больна, что все лучшие доктора отказались, а она, говорят, не может вынести этой боли, потому что нежного воспитания. Проскою я, подавая чай. Позвольте вас спросить. Алексей. — А меня, кумушка, чаем-то не подчуй. Мы с кумом. Куманек, ну-ка, наливает водки. Иван Петров, приложися ты. Елена Дмитриевна. — Не будет ли, Алексей Алексеич? Алексей. — Я тебе скажу, когда будет. Елена Дмитриевна с иронией. Ужасно глупо. Алексей. — И я так полагаю. Пьют все. Скажи мне, куманек мой любезный, читал ты ведомостя? Правда ли описывают, что где-то братец твой мой город провалился? Никита. — Есть этому описание. В книжке я читал. Давно уж это... Алексей. — Недавно. Господа за столом ночью говорили. Никита. — Нет, про это не писано. Алексей. — А про что же? Никита. — Прописано, что короли там ихние. Алексей. — А много там королей? Никита. — На каждую землю по королю, а в Туречине султан. Он все одно король, а султаном прозывается, и вера у них турецкая. Алексей. — И языки у них у всех разные. Елена Дмитриевна насмотрелась на них за границей. Прасковья. — Я думаю, Елена Дмитриевна, за границей за этой все иначе, как у нас. Елена Дмитриевна с презрением. — Какое же сравнение, Прасковья Петровна! Там вы выезжаете туда, сюда, и все это так деликатно, а здесь что? Здесь всякий считает себя тебе равным, норовит на твой счет сказать что-нибудь этакое, язвительное, а там все решительно из-под политики. Прасковья. — Хочешь, а я, Елена Дмитриевна, воспитания большого не получила, а все это очень хорошо понимаю. У нас в доме теперь Лакея никому проходу не дает, все как бы в насмешку, да как бы все в критику, Елена Дмитриевна. — Конечно, и там есть критиканты, без этого нельзя же, Прасковья. Опять же, вот я вам что доложу, а хальства у ихнего брата у Лакея очень много. Алексей. — Это нам все равно. Я свою честь знаю. Барни, говорит ты, говорит Алексей, хмелем занимаешься, а я на тебя не огорчаюсь. Вот оно что. Например, сто персон кушают, тут ума много нужно, где, как, что, а я могу, и насчет сервировки, и насчет услуги, все могу. Ночью матушка Прасковья Петровна нет настоящих лакеев, нету их, ночью лакей барину тарелку подает, а сам выше себя понимать хочет. Сделал бы он это при покойнике, при Поковье Абрамыча, в землю бы его живого покойник взорвал, и стоит. Ежели господин кушает, ты должен, чтобы все в настоящем виде, старило летать должен, фить-фить, ходит по комнате и делает разные жесты. Елена Дмитриевна. — Вообразите, Прасковья Петровна, никак не могу его отучить, только у него и с ловком господа кушают. Не все же равно, как я, как Алексей, далеко, как и настоящие господа нельзя. Елена Дмитриевна с презрением. — Да что с тобой дураком говорить, Алексей, и я полагаю, что молчать лучше.