cbuvf

Иван Алексеевич Бунин, лапки. Та-та-де несло непроглядной вьюгой. В белом от снега и холодном хуторском доме стоял бледный сумрак и было большое горе. Был тяжело болен ребенок, и в жару, в бреду он часто плакал и все просил дать ему какие-то красные лапки. И мать, не отходившая от постели, где он лежал, тоже плакала горькими слезами от страха и от своей беспомощности. Что делать? Чем помочь? Лошади плохие, а до больницы, до доктора тридцать верст. Да и не поедет никакой доктор в такую страсть. Стукнуло в прихожей. Нефед принес соломы на топку, свалил ее на пол, отдуваясь, утираясь, дыша холодом, и в южно-свежей силе отворил дверь и заглянул. Ну что, барыня, как, не полегчало? Куда там Нефедушка? Верно, и не поживает, все какие-то красные лапки просит. Лапки? Какие лапки такие? Господь его знает, бредит, все огнем горит. Мотнул шапкой, задумался, шапка-борода старый, полушубок развитая, валенки, все в снегу, все отмерзло. И вдруг твердо, значит, надо добывать, значит, душа жалеет. Надо добывать. Как добывать? В Новоселки идти, в лавку покрасить фуксином, не хитрое дело, фуксин, синтетический краситель, обычно в двух видах, водного раствора, пурпурно-красного цвета и зеленых кристаллов с металлическим блеском. Бок, стой, да Новоселок, шерсть верст, где ж в такой ужас дойти? Еще подумал, нет, пойду, ничего не пойду, доехать не доедешь, а пешком, может, ничего, она будет еще взад плита. И, приотворив дверь, ушел, а на кухне ни слова не говоря натянул зипун поверх полушубка, туго подпоясывся старый, и взял в руки кнут и вышел вон, пошел, утопал по сугробу через двор, выбрался за ворота и потянул в белом куда-то бешено несущемся степном море. Пообедали резко, стал смелькаться, смелькнулась не Феда, не было, решили, что значит ночевать остался, если Бог донес обыденкой, в такую пору не вернешься, надо ждать завтра, не раньше обеда, но от того, что его все-таки не было, ночь была еще страшнее, весь дом гудел ужасом, одна мысль, что теперь там в поле в бездне с внешнего урагана и мраком, сильная сальная свеча пылала дрожащим хмурым пламенем, мать оставила ее на пол за отвал кровати, ребенок лежал в тени, но стена оказалась ему огненной и вся бежала причудливыми несколько несказанными великолепными угрозным видениями, а порой он как будто приходил в себя и тотчас же начинал горько и жалобно плакать, умоляя, и как будто вполне разумно дать ему красные лапки, мамочка, дай, мамочка дорогая, ну что тебе стоит, и мать кидала на колени и била себя в грудь, Господи помоги, Господи засвети, а когда наконец рассвело, послышалось под окнами сквозь гул и грохот в юге, уже совсем естественно, совсем не так, как всю ночь мерещилось, что кто-то подъехал, что раздаются чьи-то глухие голоса, а затем торопливый зловещий стук в окно, это были новосельские мужики, привезли мертвое тело белого мертвого, всего набитого снегом, назвись Визажова в развалинах Нефедра, мужики ехали из города сами всю ночь, плутали, а на рассвете схватили в какие-то луга, потонули вместе с лошадью и страшный снег, совсем было очавшись, решили пропадать, как вдруг увидали торчащие снега чьи-то ноги в валенках, кинулись выгребать снег, подняли тело, оказывается знакомый человек, тем только и сослись, поняли, что значит эти луга хуторские, потасовские, имеются в виду сложные плесела протасово-орловской губернии, что на горе в двух шагах жилье, за пазухой от Нефедра лежал новенькие рюмические лапки и кузыри с фиксином, вот так вот и закончилось это произведение.