Nothing to say, yet
Transcription
Vlad Poroshin, Tovga, is reading Dmitry's work. The story takes place at the Gorky Automobile Plant in the Soviet Union. Ivan Tovgaev, a worker at the plant, reflects on the daily life and camaraderie among his colleagues. He is attracted to a woman named Marina and dreams of a better life. During his work, Ivan daydreams and reminisces about his romantic encounters. He and his colleagues find solace in a hidden spot where they can drink and relax during their lunch break. Ivan flirts with Olga, a nurse at the plant's medical center. The story ends with Ivan and his colleagues reading the newspaper. Влад Порошин, Товгай, Читает Дмитрий, спасибо Глава первая Завод Как много в этом слове Для сердца пролетарского свелось! Как много в нем отозвалось! Это же махина, Где по рельсам поезда ходят, Где все гудит, свистит, Громко стучит в штамповочных цехах По башке и уходит в ушах, Сквозь наушники веселым громом, А в литейке жара, Пекло и дым коромыслом. Вот он наш Горьковский автозавод, Большой город в большом городе Горьком На Волге-Матушке-реке. А сколько народища топает К шести часам утра На родную заводскую проходную, Что в люди вывела меня? Минимум тысяч тридцать. Это примерно как на футбол в Лужники И то, когда там играет Спартак. Но мы — передовой советский класс, Которому все дороги в СССР. Настя ж, на футбол ходим Разве только пиво попить И семечки лузгать, Потому что настоящая страсть и гордость — Это хоккейная торпеда, Гроза чемпионов. Ведь пролетарские хоккеисты Никогда не сдаются. Примерно так думал Ванька Товгаев, Гордо шагая в плотном людском потоке, В знаковый день, понедельник, Тридцатого августа тысяча девятьсот семьдесят первого года. «Эх, хорошо в стране советской жить! Так и хочется сейчас крикнуть Во всю свою богатырскую грудь. ЗАЯТНИСЬ!», — подумал Иван, Кивая знакомым мужикам и подмигивая многим Интересным заводским женщинам, с которыми Товгаева связывали Самые крепкие дружеские отношения. — Ванюха, здоров! — вылез сбоку и просебел Тщедушный Данилыч, коллега из ремонта инструментального цеха. — Чего так одеколоном намарафетился? С трех метров нос сшибает. — У Маринки вчера посидели, отметил, вот чуть-чуть не рассчитал. А теперь попробую нюхай через тройной, — хохотнул Товгаев. — Это с какой ты, Маринка, загулял, — заинтересовался менее удачливый на женском фронте работяга. — Из копировального или со сборки колес? — Ты же знаешь, я не трепло, — хмыкнул довольно проведенный накануне уикендом Иван. — Так что не скажу, а то у нее свадьба через неделю. Зачем же такую бабу хорошую компрометировать? — Ну ты парей ходок, — с завистью посмотрел на богатырски сложенного двадцатипятилетнего парня Данилыч, у которого все самое яркое из жизни осталось в далекой молодости. Мужики вдвоем миновали проходные, где взяли пластиковые пропуска, и по широкой внутризаводской улице потопали к мощнейшему сооружению, к своему зданию кузовного корпуса. Кого только не было понапихано в этом эпическом промышленном строении из железа, стекла и бетона. И цеха штамповки, и цеха сборки, и ремонтные помещения, и это только первый этаж, а на втором — инженеры с карандашиками, правком, портком, библиотека, красный уголок, столовая и, конечно, душевые с раздевалками. А еще в корпусе был третий этаж, четвертый, где тоже кипела заводская жизнь, где ковалось советское счастливое автомобильное будущее. — Поверь мне, Ваня, — сипел Данилыч, — скоро в каждой семье будет по машине, и даже по две. — Да, — почесал мощный затылок Товгаев, — опохмелиться бы, а? А то башка трещит, спасу нет, зря пиво с водкой вчера смешали. — Сейчас Казимир Петрович придет, — стрельнул глазами по сторонам товарищ по труду, у которого тоже трубы горели. — Может, осталась еще заначка? — Хотя вряд ли. — В пятницу не помню даже, как домой вернулся. — Как вернулся, — хохотнул Товгаев, — я тебя дотащил. Передал твоей супруге с рук на руки под расписку. — Ладно, пойду поработаю, что ли, а то набросали всякого железа — там проточить, там шлифануть, там фаску срезать. В обед заскочу в медпункт к Ольге Борисовне. Может, сжалятся над рабочим классом. Придется, конечно, чуть-чуть попотеть, только никому ни слова. — Могила, Ваня, ты же меня знаешь, — прыснул от смеха Данилыч, представляя Ольгу Борисовну в самом срамном виде. Вот чего Иван Товгаев не любил, так это понедельник, реже вторник, еще реже среду. В четвергу уже наступало безразличное привыкание к монотонному процессу работы на фрезерном станке. А вот пятница была маленьким праздником, который он часто заканчивал в приятном женском обществе. Ну нравился Иван бабам. Высокий, метр восемьдесят семь или того выше, физически развитый, руки сильные, как у атлета, лицо, говорили, что мужественное, что характерно, без прыщей и оспин. Товгаев, тяжело вздохнув, взял в руки чертеж и сравнил его с лежащей на металлической тумбочке деталью, в которой не хватало нескольких глухих отверстий. Опять в приспособе брак сделали, а мне теперь мучайся. Пробухтел он себе поднос, после чего в шпиндель ставил сверло нужного диаметра и аккуратно по разметке пошел растачивать недостающие глухие отверстия. Процессом ввода сверла в отверстия сразу же перенес фантазии Ивана к вчерашнему романтическому вечеру под магнитофон и водочку. А белая смазочно-охлаждающая жидкость, которая сейчас лилась на сверло, выстроила в сознании фрезеровщика четкий кульминационный момент последней ночи прощальной с Маринкой. И что она нашла в этом хлюпике из института, зло подумал Товгаев, выполняя свою основную работу, чисто автоматически. Эх, какую девку, можно сказать, срезы сняли. Страстная, заводная, а какая фигура, песочные часы. Грудь троечка минимум говорит, что со студентиком своим ей интересно, есть о чем поговорить. Сучка! Ничего, заявление в школу рабочей молодежи уже написал. Закончу восьмой класс, может, тоже куда поступлю. Иван даже взмок от такого количества лишних размышлений в своей голове и даже не заметил, как первое инструментальное приспособление довел до нужной по чертежу кондиции. Быстрее бы обед, пробурчал он себе под нос. И когда на больших белых часах, которые были прикручены высоко на стене, прямо в цехе, наконец-то маленькая стрелка показала цифру 10, Товгаев, быстро смахнув непослушную металлическую стружку со стола, сразу же, не забегая в столовую, рванул в медпункт. Чего тебе недовольно бросила Ольга Борисовна, когда Иван уселся на белую кушетку? И хотя сорокалетняя медсестра, которая еще не утратила своей женской привлекательности и так знала, что Товгаеву надо, все равно решила от заранее заведенного сценария не отступать. — Ольгочка, милая, температуру бы померить, — хитро улыбнулся фрезеровщик. — Кажись, простудился. Вчера из реки спас утопающего, а сам на сквозняке простыл. Некогда сейчас проборчала женщина и прошла мимо, чтобы закрыть дверь, и как только защелка щелкнула, сильные руки фрезеровщика тут же сжали ее шикарную, немного полную фигуру. — Что ты делаешь, — разволновалась как в первый раз Ольга Борисовна. — У нас в инструментальном шлифовка глухих отверстий самое ответственное дело, — горячо прошептал медицинскому работнику в ухо Иван. — Дурной. Баб тебе мало, молодых, что ли, — выдохнул со стоном медсестра. — А я в паспорт не заглядываю. Главное, чтобы человек был хороший. Закончил короткую теоретическую вводную часть Товгаев и приступил к практике, в которой он, возможно, был одним из лучших в городе, где родился великий писатель Максим Горький. Чем хорош большой завод? Тем, что в нем всегда найдутся укромные места, где работягу не достанет никакой народный контроль, ни правком, ни портком, и даже мастер, и тот поймает не сразу. Вот такой закуточек и был у мужиков из ремонтоинструментального цеха. И в понедельник после обеда посидеть здесь можно было даже лучше, чем в санатории. Вот и сейчас на столике, под который приспособили ящик из-под заготовок, поверх нежно расставленной свежей газеты труд водрузили заветный пузырек с белой жидкостью. И пока Данилыч бегал с чайником за питьевой водой, Тавгаев расслабленно растянулся на старом в темных пятнах кресле. Напротив него на рабочей журнальном столике Казимир Петрович, худой мужчина, лет сорока, с философским спокойствием нарезал принесенные из дома соленые огурцы. — И как тебе только врачиха дает спиртик этот, — недоумевал Казимир. — Я всего один раз просил у нее немного для компресса, так меня послали неудобно куда сказать. А ты ну прямо волшебник. — Да к любой женщине нужен подход, — лениво протянул Иван. — Ласка. А ты, Петрович, когда в последний раз с женщиной ласково обходился? — Так, — задумался заводчанин, — три года назад в профилактории был грех, даже цветок подарил один. О! Наконец прибежал с чайником Данилыч, и в граненые стаканы сначала разлили по чуть-чуть из заветного бутылька прозрачную жидкость, а затем в пропорции три к одному далили питьевой воды. И первая партия разбавленного спирта пошла хорошо, а кружок соленого огурчика, попав на язык, своей остротой полностью замаскировал неприятный привкус самопальной заводской водки. — Иван, — обратился Данилыч к фрезеровщику широкого профиля. — Все стесняюсь спросить, вроде не первый день вместе трудимся. А че у тебя фамилия такая странная, Товгаев? — Давай еще по одной, — предложил Ваня, чтобы спокойно пуститься в невеселые воспоминания детства. — Я ведь детдомовский. Подкинула меня мамка моя непутевая к воротам детского сада, а в двери постучаться испугалась, сбежала. Зато брошка, собака местная, меня унюхала и давай тявкать — тяв-тяв. Поэтому когда фамилию давали, сторож наш и предложил — давай назовем Тявкин или Тявкаев, а заведующая сказала, что не звучат такие фамилии, силы в них нет. Вот так и стал я Тавгаев. Кстати, Иван Ивановичем в честь сторожа окрестили, который меня подобрал. — Да, силы тебе не занимать, — поднял стакан с новой порцией разбавленного спирта Казимир Петрович. — Ну, за! Однако чокнуться, замокнуть стопарик и закусить его огурчиком было не суждено. На лестнице в этот тайный закуток кто-то громко заблажил по матери, опрокинув пустое ведро, которое мужики специально поставили под ноги какому-нибудь непрошеному гостю. И за несколько секунд в укромном помещении трое выпивающих в рабочее время работяг превратились в троих политически подкованных товарищей, которые чинно и благородно читали свежую прессу. Мастер цеха инструментальщиков Сергей Ефимович — въедливый, мелкого роста мужичок сорока пяти лет, которого за глаза называли «Ефимка» — накрыть с поличным нарушителей само собой не успел. Он подозрительно поводил носом туда и сюда, но тройной одеколон Товгаева бил по обонянию сильнее химической атаки. — Смотри, Ефимыч, что Америка творит, — хмыкнул Казимир Петрович, листая газету труд. — Никсон, собака такая, ввел плавающий курс доллара. — Нужно срочно собрать мужиков, — предложил Иван Товгаев, — и заявить категорический протест от нашего ремонтно-инструментального цеха. — Ноту в ООН напишем, — возбудился Демидыч, — печать поставим. Пусть потом американцы эти как хотят, так и выкручиваются. — Вы мне тут, дурочку, прекращайте валять, — взвизнула Ефимка. — Живо на работу поднимайтесь. — Не имеем права нарушать нормы социалистического трудового законодательства, — спокойно возразил Казимир, у которого было незаконченное высшее образование. — А если я, не использовав отведенное мне время на обеденный перерыв, палец себе оттяпаю, тебя же самого по судам затаскают, — выпрут с завода с волчьим билетом. Сергей Ефимович громко и выразительно закашлялся. И вообще, слишком грамотного Казимира он давно побаивался, поэтому быстро пошел на попятную. — Иван, пойдем поговорим, тут жалоба на тебя от одной работницы поступила. Дело пахнет керосином. Уже более миру любила, — заявил мастер цеха. — Так, дальше без меня не читайте, — с серьезным видом потребовал у товарищей Товгаев. — Сейчас вернусь, все это дело обмозгуем и, если надо, привлечем общественность и дойдем до высших инстанций. Поднявшись в общий коридор, через который можно было попасть из одного подразделения в другое, Ефимка вытащил какую-то бумаженцую. — Марухина за сборки колес требует, чтобы ты на ней женился, — мастер подряд с порядком замусоленной помятой бумажкой. — Пишет, что залетела именно от тебя. — Кого-кого, а вот эту Марухину, склочную скандальную бабу, Товгаев на дух не переносил и никогда к ней даже в очень пьяном виде не подкатывал. И уж тем более жениться на ней ни при каких карах небесных не собирался. — Сергей Ефимович, суньте ей бумажку эту в одно место. Я сотню свидетелей найду, что у меня с этой оторвой, которая в общаге недавно на всех мужиков вешалась, никогда ничего не было, — отмахнулся Иван и пошел обратно в коморку к мужикам. Внутри парня все просто колокотало от возмущения. Он сам, конечно, был далеко не ангел, но пределы какие-то должны все-таки существовать, человеческой наглости и бессовестности. В комнатушке Товгаев угрюму взял бутылек с прозрачной жидкостью, плеснул его содержимое в граненый стакан и, чуть-чуть капнув туда воды, залпом опрокинул полученный коктейль в горло. Он краем глаза заметил испуганные глаза мужиков и мгновенно потерял сознание.
